У каменной стены почти разрушенной

У каменной стены почти разрушенной

Возвращение Будды. Эвелина и ее друзья. Великий музыкант

© Издание. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2015

Гайто Газданов – осетинское имя. К началу ХХ столетия в России сложился весомый слой интеллектуально и творчески заметных фигур с кавказскими корнями. Поколениями эти семьи усваивали русскую культуру самой высокой пробы, достигали сродства с ней, чувства органической принадлежности ей, наконец, одаряли ее своим талантом и характером. Если и было когда-нибудь время, когда ни среда не ощущала инородца чужим, ни он себя чужим ей, то это период – по нарастающей – от Петра до революции 1917 года. Газданов родился в Петербурге, жил у Пяти Углов, читал книги, входившие в канон интеллигентного русского мальчика, учился в кадетском корпусе, в гимназии. Та к что выглядит совершенно естественным, что 16 лет он ушел в Добровольческую армию. «Я поступал в Белую армию потому, что находил ся на ее территории, потому, что так было принято». Как говорит один из его героев – «за белых, так как они побеждаемые».

Дальше крымский разгром, бегство в Турцию, лагерь в Галлиполи, Константинополь, Болгария, Париж. Рядовая судьба русского человека, потерпевшего поражение. (Победителям, впрочем, выпала, как оказалось, участь еще горшая.) Портовый грузчик, мойщик паровозов, рабочий на автозаводе, ночной таксист. И – студент Сорбонны. И – первые литературные опыты.

В 1929 году у него выходит роман, сразу сделавший ему имя, – «Вечер у Клэр». Это замечательное произведение. Написанное молодым, без оглядки на расстановку литературных сил, полнокровное, наглядно талантливое. Этот парижский вечер у прелестной, красивой, необычной, загадочной молодой женщины, в которую герой был влюблен гимназистом еще в России, – вместе с описанием горстки встреч и разговоров, словно бы подготовительных, – занимает в насыщенной 120-страничной книге семь страниц. Все происходящее укладывается в несколько часов, бо́льшую часть которых возлюбленная проводит спящей. Но это техническое время появляется перед нами, читающими, наполненным предшествующей жизнью героя во всей ее полноте. Как шпиль – или, если угодно, как крест, – венчающий здание стометрового храма, едва заметный с земли.

Все, что вместили два с половиной десятилетия от рождения до этого вечера, свелось к коротким часам и так же, как они, превратилось в сбывшуюся мечту и прошло. Однажды мальчиком герой, «убежав из дому и гуляя по бурому полю, заметил в далеком овраге нерастаявший слой снега, который блестел на весеннем солнце. Этот белый и нежный свет возник передо мной внезапно и показался мне таким невозможным и прекрасным, что я готов был заплакать от волнения. Я пошел к этому месту и достиг его через несколько минут. Рыхлый и грязный снег лежал на черной земле; но он слабо блестел сине-зеленым светом, как мыльный пузырь, и был вовсе не похож на тот сверкающий снег, который я видел издали. Я долго вспоминал наивное и грустное чувство, которое я испытал тогда, и этот сугроб. И уже несколько лет спустя, когда я читал одну трогательную книгу без заглавных листов, я представил себе весеннее поле и далекий снег и то, что стоит только сделать несколько шагов, и увидишь грязные, тающие остатки. И больше ничего? – спрашивал я себя. И жизнь мне показалась такой же: вот я проживу на свете столько-то лет и дойду до моей последней минуты и буду умирать. Как? И больше ничего?» Этот потемневший исчезающий пласт снега, это убийственное разочарование невпрямую трансформируется в другой образ: «Лежа на ее кровати, в ее постели, в Париже, в светло-синих облаках ее комнаты, которые я до этого вечера счел бы несбыточными и несуществующими – и которые окружали белое тело Клэр, покрытое в трех местах такими постыдными и мучительно соблазнительными волосами, – я жалел о том, что уже не могу больше мечтать о Клэр, как я мечтал всегда».

Все, что написал Газданов, – об этом. О том, что ради этого вечера, ради этой несбыточной Клэр надо лишиться дома и родины, пройти через кровь и грязь войны, кровь и грязь парижского дна, стрелять и видеть вокруг себя застреленных, бедствовать, жить через силу, не давая себе забыть ее, чтобы, найдя, тотчас потерять, как все осуществившееся и невозобновимое.

Он принадлежал к поколению моих родителей (1903–1971), и к тому же кругу начитанных независимых людей, что они. До последнего времени я думал об этом поколении и этом круге со всем, на какое способен, состраданием, с печалью и горечью. Лишенное будущего, униженное, истребляемое, едва сводящее концы с концами, обреченное на издевательское порицание все более вульгарных потомков – в России. И с самого начала записанное в граждан второго сорта, в этническое гетто, старающееся имитировать коренных жителей, опускающееся, выкарабкивающееся – в эмиграции. Но чем теснее обступало меня племя новое, освободившееся от угнетения советского режима на родине, выезжающее за границу по своей воле, «для нормальной жизни», для карьеры, заработка и развлечений, тем существеннее менялось освещение судьбы «отцов», тех, кого я так жалел. Та к ли сяк ли, с меньшей или большей изменой себе, они жили, ориентируясь на чувство собственного достоинства, а не выгоды. Не прославляя, как сказал поэт, «ни хищи, ни поденщины, ни лжи».

Когда же я стал перечитывать Газданова, роман за романом, от «Клэр» до «Эвелины», от 1929 до 1969 года, я укрепился в убеждении, что и те, кто попал в изгнание, предпочитали, насколько это было в их силах, руководствоваться понятиями русской чести и благородства. Образ ночного таксиста в Париже сделался – не без участия советской и буржуазной пропаганды – символом краха личности и стереотипом социального падения русского эмигранта. Подруга моих детей, отпрыск титулованной и одновременно священнической семьи, в революцию бежавшей из России, рассказывала, как после Перестройки их беспрерывно просили об интервью и приглашали на всевозможные объединительные собрания. С очаровательным французским акцентом и милыми грамматическими неправильностями она говорила: «Они всегда начинали: «Вы – графы, вы – графы… Мне хотелось сказать: а где вы были, когда мы водили такси?»

Герой Газданова, его автобиографический двойник, тоже водитель ночного такси, делает несколько признаний: «Бескорыстному моему любопытству ко всему, что окружало меня и что мне с дикарской настойчивостью хотелось понять до конца, мешал, помимо всего остального, недостаток свободного времени, происходивший, в свою очередь, оттого, что я всегда жил в глубокой нищете и заботы о пропитании поглощали все мое внимание…

В отношении клиентов к шоферу всегда отсутствовали сдерживающие причины – не все ли равно, что подумает обо мне человек, которого я больше никогда не увижу и который никому из моих знакомых не может об этом рассказать.

Об этих годах моей жизни у меня осталось впечатление, что я провел их в огромном и апокалипсически смрадном лабиринте. Но, как это ни странно, я не прошел сквозь все это без того, чтобы не связать – случайно и косвенно – свое существование с другими существованиями, как я прошел через фабрики, контору и университет…»

Не торопитесь ни сочувствовать этому призраку за рулем, ни тем более смотреть на него сверху вниз. Это не вы распоряжаетесь им, называя адрес и по прибытии немножко прибавляя к сумме, выбитой счетчиком. Это он, проницательный, изучивший разные стороны человеческой натуры, много больше вас образованный человек с пронзительным взглядом, видит подноготную – не только конкретно вашу, но и жизни в целом. «Было невозможно предположить, что все это только случайности. Только отступления от каких-то правил. И мне казалось, что та жизнь, которую вели мои ночные клиенты, не имела ни в чем никаких оправданий. На языке людей, живших этим, все это называлось работой. Но во Франции все называется работой: педерастия, сводничество, гадание, похороны, собирание окурков. Труды Пастеровского института, лекции в Сорбонне, концерты и литература, музыка и торговля молочными продуктами…» А у вас – у всех нас – что у нас за душой, чтобы противопоставить этому? Не торопитесь жалеть его: это Гайто Газданов, редкостный русский писатель.

Источник

КОНТРОЛЬНЫЕ ТЕКСТЫ

Вернувшись в контору, Нехлюдов нашёл на постели, приготовленной для его ночлега, мягкий пуховик, и две подушки, и, кроме того, темно-красное стеганое одеяло. Приказчик предложил Нехлюдову остатки обеда, но, получив отказ и извинившись за плохое угощение, поспешил тотчас же удалиться, проговорив на прощанье: «Покойной ночи, ваше сиятельство». По-видимому, отказ крестьян, грубый и неожиданный, нисколько не смутил Нехлюдова. Напротив, несмотря на то, что там, в Кузьминском, его предложение приняли и беспрестанно благодарили, а здесь ему выказали недоверие и даже враждебность, он чувствовал себя, как ни странно, спокойным и радостным. В конторе было душно и нечисто, поэтому он вышел во двор и хотел идти в сад, однако вспомнил ту ночь, и ему вдруг стало неприятно ходить по местам, как будто осквернённым преступными воспоминаниями. Расстроенный этими мыслями, он присел снова на крылечко и глядел в течение получаса вдаль, вдыхая в себя березовый запах, по-прежнему наполнявший воздух, словно туман. До ушей его доносились самые разные звуки: шум мельницы, пение соловья где-то в кустах сирени, щёлканье еще какой-то птицы в зарослях акации. Когда в окнах потушили огонь, стало еще темнее и на востоке, почти на самом горизонте, зажглось зарево молодого месяца.

На другой день, уже в полдень, я получил от графа пригласительный билет на раут и едва успел отказаться от других приглашений, менее лестных. Спустя несколько дней мне принесли от него новое приглашение, весьма витиевато составленное, затем был обед в семейном кругу – словом, в течение полугода я каждую неделю виделся с графом и его семьей. Дети их, по-видимому, походили более на отца, чем на мать, и были серьезны не по возрасту, что я сначала приписывал строгому воспитанию. Чересчур суровые и неулыбчивые, они нередко удивляли меня своими речами: в них звучала, точно во взрослых беседах, насмешка и презрение ко всему миру. Разговаривая же с графиней, я, разумеется, не испытывал ни малейшего стеснения. Когда мы встречались, нам не нужно было лишних слов, и мы, несмотря ни на что, прекрасно понимали друг друга. Кроме того, никто по виду не мог бы догадаться о нашем старинном знакомстве: мы вели себя по-прежнему осторожно. Однажды после обеда, когда возле Софьи составился кружок пустых щёголей, завсегдатаев ее гостиной, она завела речь о приметах, и традициях, и суевериях. Как обычно, на этот рассказ тотчас же посыпался град замечаний, пустых и бестолковых, и лишь я понял его смысл. «Простите, графиня, я принужден вас покинуть», — сказал я, поднимаясь с места.

В 1815 году в Вене собрался цвет европейской дипломатии, и науки, и политики – словом, всего того, что блистало в тогдашнем обществе. Когда же конгресс окончился, от общества, столь многолюдного, остался лишь небольшой кружок лиц. Очарованные здешними дамами, приветливыми и прелестными, мы твердо решили не торопиться домой и откладывали свой отъезд. Это общество, шумное и беспечное, собиралось в двух милях от столицы, в имении одной княгини, привлекавшей всех своим гостеприимством и остроумием. Утро у нас бывало занято прогулкой; обедали мы, как истинные аристократы, где-нибудь в окрестностях; а в течение вечера, расположившись у камина, разожженного услужливым дворецким, сначала беседовали обо всем на свете, затем рассказывали всякие истории, смешные или страшные. Говорить о политике было строго запрещено: все от нее, по-видимому, устали, поэтому содержание наших рассказов мы по-прежнему черпали в преданиях родной старины, в собственных воспоминаниях и, кроме того, в любимых книгах. Однажды поздно вечером, почти в полночь, когда каждый из нас успел что-то рассказать и мы, как обычно, находились в несколько возбужденном состоянии, старый маркиз сказал: «Ваши истории, господа, весьма необыкновенны, однако я думаю, что им как будто недостает подлинности».

Зима 1931 года была в Гаграх необычайно суровой. Весь декабрь шёл дождь, и в январе, сразу после новогодних праздников, из тех же чёрных туч вдруг повалил снег. Мохнатые снежинки, нарядные, как елочные украшения, медленно опускались в неподвижном воздухе, и это монотонное падение, казалось, не прекращалось ни на минуту в течение месяца. Ветви деревьев: пальм, и магнолий, и кипарисов — не выдерживали тяжести непривычного снежного груза; они с треском ломались, падая под ноги прохожим. Несмотря на холод, розы, которым полагалось цвести в это время, распускали всё же свои лепестки под снежной пеленой, как лишайники севера. Так, по-видимому, выглядели тропические леса Европы в начале ледникового периода. Кроме того, ползимы по Чёрному морю гулял шторм и на узкую полоску гагринской земли беспрестанно обрушивались молчаливые волны, огромные, как барханы. Пенистые, серо-зеленые, они двигались медленно, как будто специально держась на расстоянии друг от друга, и, кроме того, несли на гребнях каких-то морских птиц, чёрных и блестящих. Споткнувшись о берег, валы опрокидывались, а птицы, исчезнув лишь на миг, тотчас же появлялись на гребне следующей волны. «А что делать, коллеги, если это продлится еще неделю?» — спрашивал по утрам Володя, раздвигая занавеску на окне столовой.

Приподняв, как заправский сыщик, воротничок пальто, Володя вышел из дома. Чтобы попасть в нужное место, на железнодорожную станцию, надо было пройти полгорода, а Володя, кроме того, серьезно опасался встреч со знакомыми: они могли повредить расследованию. Как всегда, особенно опасен был район гимназии, где он еще недавно учился и где по-прежнему было полным-полно его старых друзей, жаждущих поболтать с ним. Однако ему, к счастью, удалось почти миновать опасную зону, когда с ним поравнялся какой-то высокий парень лет восемнадцати. Несмотря на жаркий день, воротник его куртки был тоже поднят, а пуговицы застегнуты. Угрюмый, сосредоточенный, он шел, глядя вдаль, и, по-видимому, не обращал внимания на прохожих. Его внешность: светлые волосы, и темно-зеленые глаза, и бронзовые твердые скулы — показалась Володе как будто знакомой. Если бы парень нечаянно не покосился на Володю, эта встреча не имела бы последствий и Володе, вероятно, удалось сохранить инкогнито в течение всего пути. Но, поймав на себе его взгляд, Володя с торопливостью, свойственной всем чересчур застенчивым людям, особенно юным или непытным, поклонился ему. «Кажется, сэр, ваша карточка мне знакома; не знаю только, из какого она альбома», — сказал парень, учтиво прикасаясь двумя пальцами к кепке.

Повсюду отчаянно трещали балки и рушились потолки, беспрестанно осыпая людей сверху горячими обломками, как будто дождем. Огненные сквозняки, бешеные и неистовые, неслись навстречу, и в этом хаосе всё корежилось и тотчас же вспыхивало. К сожалению, дым был настолько густ, что люди, несмотря на все меры предосторожности, падали замертво, глотнув его. Кроме того, беда была в том, что солдаты, спасающие царское имущество, по-видимому, не знали, куда ведут здешние коридоры и лестницы и где выходы во двор. Залы Зимнего дворца, распахнувшего когда-то свои двери перед молодою Екатериной, были, разумеется, переполнены сокровищами, однако по-прежнему не имели никаких средств пожарной безопасности. Слава Богу, вовремя догадались послать солдат за портретами героев 1812 года из Военной галереи. Когда портреты, вынутые из золочёных рам, были тоже принесены на площадь, их в течение всей ночи с почётом складывали на темно-красные диваны. Сияющие мундирами, они пасмурно взирали на окружающее их царское имущество: малахитовые шкатулки, и парчовые кресла, и антикварные безделушки. Возле спасенных вещей дежурил, словно хороший цербер, статский советник Александр Блок, прадед нашего знаменитого поэта. «Что несете, братцы?» — окликнул он солдат, что-то тащивших мимо него.

Когда лес закончился и мы въехали в город, вдоль дороги стали по-прежнему попадаться старинные заборы, и мощные срубы из гигантских бревен, и избы, украшенные причудливыми деревянными петушками на коньках крыш. Далее встретилось несколько кирпичных домов, грязных и обветшавших, вид которых беспрестанно вызывал у меня из памяти полузнакомое слово «лабаз». Впереди, ближе к центру, виднелись двухэтажные дома со сквериками и возвышалась водонапорная башня. «Командир, следующий переулок направо», — сказал один из попутчиков. Обрадованный близкой целью, я тотчас же свернул в указанном направлении. Дорога здесь заросла травой, точно какой-нибудь проселок, однако в начале переулка стоял, приткнувшись к забору, новенький автомобиль. Номера домов как будто висели над воротами, и цифры, несмотря на яркий свет фонарей, были едва заметны на ржавой жести. Переулок был невелик и, кроме того, зажат между тяжёлыми бесконечными заборами, поставленными, по-видимому, еще в те времена, когда здесь расхаживали норвежские пираты. Мои пассажиры, державшие в течение пути свою амуницию на руках, вылезли кое-как из машины. За высоченным забором, на первый взгляд, ничего не было: ни дома, ни деревьев. Ворота, огромные, как в паровозном депо, казались чем-то сказочным и невиданным.

Раздражённый всеми этими событиями, я в течение всего вечера, несмотря на усталость, возился с машиной: вытряхивал коврики, и мыл салон, и смазывал узлы. Лежа под кузовом с масляным шприцем в руках, я постепенно переносил его содержимое как на детали подвески, так и себе на физиономию. Было очень жарко; с юго-запада медленно приближались иссиня-чёрные стаи туч, низких и тяжёлых, и внутри у них что-то беспрестанно погромыхивало и загоралось. Пока я лежал под машиной и обливался маслом, моя квартирная хозяйка дважды подъезжала ко мне с тем, чтобы я отвез ее в город. «Говорят, батюшка, машине вредно стоять», — скрипуче ворковала она, заглядывая под бампер. Ехать куда-то мне, конечно, не хотелось. Во-первых, я ждал ребят, которые должны были, по-видимому, прибыть вечером, не позднее полседьмого. А во-вторых, старуха в своей воркующей модификации была мне еще неприятнее, чем в сварливой. Кроме того, когда я спросил насчет качества дороги, бабка радостно объявила, чтобы я не беспокоился и что в случае чего она сама будет выталкивать машину из луж. После первой атаки, отбитой мною как будто вполне профессионально, старуха временно отступила и исчезла в избе. Когда же она появилась снова, я, чтобы разом со всем покончить, запросил с нее пятьсот рублей. Она тотчас же отстала, посмотрев на меня с уважением.

Когда паровоз, выпуская клубы дыма, зашипел и зафыркал, вагоны дернулись, как от удара, и поплыли мимо платформы. Поезд длинно просвистел за семафором, удаляясь куда-то за горизонт, а дым тотчас же развеялся в воздухе, по-утреннему свежем и прозрачном. «Что ж, господа, вот и приехали», — неизвестно кому мысленно сказал Сабуров, почувствовав, что, несмотря на все усилия сдержаться, ему на глаза беспрестанно наворачиваются слезы. Для здешних обывателей, вероятно, тут было всего лишь скучное захолустье, а для него тут началась Родина. Растроганный этим, он вдруг явственно ощутил, что всё это уже как будто было в его жизни. Когда-то очень давно, в раннем детстве, он тоже всё это видел: железнодорожную станцию, и красное здание вокзала, и полукруглую башенку вдали, и загорелых мужиков, сидящих поодаль на траве и по-прежнему караулящих распряжённых лошадей. Он подхватил свой чемодан и направился в сторону деревни: путь, по-видимому, предстоял неблизкий, а ему, кроме того, нужно было спешить. И тут, как нарочно, в какой-то миг возникло то самое отчётливое ощущение опасности, которое не раз выручало его во время войны. Неизвестно, что испугало его и что заставило замереть на месте: то ли неприветливые лица мужиков, то ли неизъяснимое беспокойство, охватившее его вдруг.

У каменной стены, почти разрушенной, валялась чугунная иссиня-чёрная пушка. Чугун, теплый и шероховатый, приятно грел мне ладонь. Вокруг по-прежнему царила удивительная тишь, как будто и не было там, внизу, железнодорожной станции, жужжащей в течение всего дня, как пчелиный улей. Успокоенный этой тишиной, я поглядел на уснувшую пушку, перелез через камни и вошел в густую траву. Хорошо помню это ласковое ощущение детства: идёшь по высокой траве, беспрестанно щекочущей коленки, и чашечки цветов: ромашек, и васильков, и лютиков — мягко прикасаются к коже. Мне, кроме всего прочего, хотелось найти здесь старинную монету или какой-нибудь ржавый меч, однако кругом, по-видимому, были только камни. Поэтому, несмотря на некоторое смутное беспокойство, я решил подойти к самой башне. Еще поднимаясь по тропинке, я видел, как заросла к ней дорожка и как низко за травой темнел полукруглый вход. Когда я сделал пять-шесть шагов, меня внезапно остановило, как мягкий толчок, предчувствие какой-то тайны или приключения. Это, вероятно, бывает и во сне, и наяву: вдруг возникает ожидание чего-то необычного, необъяснимого. Лишь только я это подумал, тотчас же зашуршала трава и появились двое мальчишек. «Ребята, вы откуда здесь взялись?» — спросил я, но они молчали, строго глядя на меня.

Дата добавления: 2015-04-21 ; просмотров: 12 ; Нарушение авторских прав

Источник