Вдоль дома тянулась живая стена душистых

Вдоль дома тянулась живая стена душистых

Иван Сергеевич Тургенев

Мне было тогда лет двадцать пять, – начал Н.Н., – дела давно минувших дней, как видите. Я только что вырвался на волю и уехал за границу, не для того, чтобы «кончить мое воспитание», как говаривалось тогда, а просто мне захотелось посмотреть на мир божий. Я был здоров, молод, весел, деньги у меня не переводились, заботы еще не успели завестись – я жил без оглядки, делал, что хотел, процветал, одним словом. Мне тогда и в голову не приходило, что человек не растение и процветать ему долго нельзя. Молодость ест пряники золоченые, да и думает, что это-то и есть хлеб насущный; а придет время – и хлебца напросишься. Но толковать об этом не для чего.

Я путешествовал без всякой цели, без плана; останавливался везде, где мне нравилось, и отправлялся тотчас далее, как только чувствовал желание видеть новые лица – именно лица. Меня занимали исключительно одни люди; я ненавидел любопытные памятники, замечательные собрания, один вид лон-лакея[1] возбуждал во мне ощущение тоски и злобы; я чуть с ума не сошел в дрезденском «Грюне Гевёлбе».[2] Природа действовала на меня чрезвычайно, но я не любил так называемых ее красот, необыкновенных гор, утесов, водопадов; я не любил, чтобы она навязывалась мне, чтобы она мне мешала. Зато лица, живые, человеческие лица – речи людей, их движения, смех – вот без чего я обойтись не мог. В толпе мне было всегда особенно легко и отрадно; мне было весело идти, куда шли другие, кричать, когда другие кричали, и в то же время я любил смотреть, как эти другие кричат. Меня забавляло наблюдать людей… да я даже не наблюдал их – я их рассматривал с каким-то радостным и ненасытным любопытством. Но я опять сбиваюсь в сторону.

Итак, лет двадцать тому назад я проживал в немецком небольшом городке З., на левом берегу Рейна. Я искал уединения: я только что был поражен в сердце одной молодой вдовой, с которой познакомился на водах. Она была очень хороша собой и умна, кокетничала со всеми – и со мною грешным, – сперва даже поощряла меня, а потом жестоко меня уязвила, пожертвовав мною одному краснощекому баварскому лейтенанту. Признаться сказать, рана моего сердца не очень была глубока; но я почел долгом предаться на некоторое время печали и одиночеству – чем молодость не тешится! – и поселился в З.

Городок этот мне понравился своим местоположением у подошвы двух высоких холмов, своими дряхлыми стенами и башнями, вековыми липами, крутым мостом над светлой речкой, впадавшей в Рейн, – а главное, своим хорошим вином. По его узким улицам гуляли вечером, тотчас после захождения солнца (дело было в июне), прехорошенькие белокурые немочки и, встретясь с иностранцем, произносили приятным голоском: «Guten Abend!»[3] – а некоторые из них не уходили даже и тогда, когда луна поднималась из-за острых крыш стареньких домов и мелкие каменья мостовой четко рисовались в ее неподвижных лучах. Я любил бродить тогда по городу; луна, казалось, пристально глядела на него с чистого неба; и город чувствовал этот взгляд и стоял чутко и мирно, весь облитый ее светом, этим безмятежным и в то же время тихо душу волнующим светом. Петух на высокой готической колокольне блестел бледным золотом; таким же золотом переливались струйки по черному глянцу речки; тоненькие свечки (немец бережлив!) скромно теплились в узких окнах под грифельными кровлями; виноградные лозы таинственно высовывали свои завитые усики из-за каменных оград; что-то пробегало в тени около старинного колодца на трехугольной площади, внезапно раздавался сонливый свисток ночного сторожа, добродушная собака ворчала вполголоса, а воздух так и ластился к лицу, и липы пахли так сладко, что грудь поневоле все глубже и глубже дышала, и слово: «Гретхен» – не то восклицание, не то вопрос – так и просилось на уста.

Городок З. лежит в двух верстах от Рейна. Я часто ходил смотреть на величавую реку и, не без некоторого напряжения мечтая о коварной вдове, просиживал долгие часы на каменной скамье под одиноким огромным ясенем. Маленькая статуя мадонны[4] с почти детским лицом и красным сердцем на груди, пронзенным мечами, печально выглядывала из его ветвей. На противоположном берегу находился городок Л., немного побольше того, в котором я поселился. Однажды вечером сидел я на своей любимой скамье и глядел то на реку, то на небо, то на виноградники. Передо мною белоголовые мальчишки карабкались по бокам лодки, вытащенной на берег и опрокинутой насмоленным брюхом кверху. Кораблики тихо бежали на слабо надувшихся парусах; зеленоватые волны скользили мимо, чуть-чуть вспухая и урча. Вдруг донеслись до меня звуки музыки: я прислушался. В городе Л. играли вальс; контрабас гудел отрывисто, скрипка неясно заливалась, флейта свистала бойко.

– Что это? – спросил я у подошедшего ко мне старика в плисовом жилете, синих чулках и башмаках с пряжками.

– Это, – отвечал он мне, предварительно передвинув мундштук своей трубки из одного угла губ в другой, – студенты приехали из Б. на коммерш.

«А посмотрю-ка я на этот коммерш, – подумал я, – кстати же я в Л. не бывал». Я отыскал перевозчика и отправился на другую сторону.

Может быть, не всякий знает, что такое коммерш. Это особенного рода торжественный пир, на который сходятся студенты одной земли или братства (Landsmannschaft). Почти все участники в коммерше носят издавна установленный костюм немецких студентов: венгерки, большие сапоги и маленькие шапочки с околышами известных цветов. Собираются студенты обыкновенно к обеду под председательством сениора, то есть старшины, – и пируют до утра, пьют, поют песни, Landesvater,[5] Gaudeamus,[6] курят, бранят филистеров;[7] иногда они нанимают оркестр.

Такой точно коммерш происходил в г. Л. перед небольшой гостиницей под вывескою Солнца, в саду, выходившем на улицу. Над самой гостиницей и над садом веяли флаги; студенты сидели за столами под обстриженными липками; огромный бульдог лежал под одним из столов; в стороне, в беседке из плюща, помещались музыканты и усердно играли, то и дело подкрепляя себя пивом. На улице, перед низкой оградой сада, собралось довольно много народа: добрые граждане городка Л. не хотели пропустить случая поглазеть на заезжих гостей. Я тоже вмешался в толпу зрителей. Мне было весело смотреть на лица студентов; их объятия, восклицания, невинное кокетничанье молодости, горящие взгляды, смех без причины – лучший смех на свете – все это радостное кипение жизни юной, свежей, этот порыв вперед – куда бы то ни было, лишь бы вперед, – это добродушное раздолье меня трогало и поджигало. «Уж не пойти ли к ним?» – спрашивал я себя…

– Ася, довольно тебе? – вдруг произнес за мною мужской голос по-русски.

– Подождем еще, – отвечал другой, женский голос на том же языке.

Я быстро обернулся… Взор мой упал на красивого молодого человека в фуражке и широкой куртке; он держал под руку девушку невысокого роста, в соломенной шляпе, закрывавшей всю верхнюю часть ее лица.

– Вы русские? – сорвалось у меня невольно с языка.

Молодой человек улыбнулся и промолвил:

– Я никак не ожидал…. в таком захолустье, – начал было я.

– И мы не ожидали, – перебил он меня, – что ж? тем лучше. Позвольте рекомендоваться: меня зовут Гагиным, а вот это моя… – он запнулся на мгновенье, – моя сестра. А ваше имя позвольте узнать?

Я назвал себя, и мы разговорились. Я узнал, что Гагин, путешествуя, так же как я, для своего удовольствия, неделю тому назад заехал в городок Л. да и застрял в нем. Правду сказать, я неохотно знакомился с русскими за границей. Я их узнавал даже издали по их походке, покрою платья, а главное, по выражению их лица. Самодовольное и презрительное, часто повелительное, оно вдруг сменялось выражением осторожности и робости… Человек внезапно настораживался весь, глаз беспокойно бегал… «Батюшки мои! не соврал ли я, не смеются ли надо мною», – казалось, говорил этот уторопленный взгляд… Проходило мгновенье – и снова восстановлялось величие физиономии, изредка чередуясь с тупым недоуменьем. Да, я избегал русских, но Гагин мне понравился тотчас. Есть на свете такие счастливые лица: глядеть на них всякому любо, точно они греют вас или гладят. У Гагина было именно такое лицо, милое, ласковое, с большими мягкими глазами и мягкими курчавыми волосами. Говорил он так, что, даже не видя его лица, вы по одному звуку его голоса чувствовали, что он улыбается.

Лон-лакей – лакей, которого берут за плату; здесь: проводник.

Источник

Вдоль дома тянулась живая стена душистых

Приваловские миллионы. Хлеб

Д. Н. Мамин-Сибиряк и его роман «Приваловские миллионы»

На склоне лет, размышляя о своем месте в русской литературе, Д. Н. Мамин-Сибиряк ставил себе в заслугу, что он показал читателю Урал своего времени, с его особенной красотой, неисчислимыми богатствами, вложил в свои произведения любовь к обездоленному люду, преклонение перед его мудростью и творческими силами.

Современники писателя отдавали должное его яркому своеобразному дарованию. А. Чехов отмечал, что герои рассказов Мамина-Сибиряка – это сильные, цепкие, устойчивые люди, а слова у него – живые, настоящие, услышанные в народе, а не вычитанные из словарей, как это случается у иных литераторов.

М. Горький признавал, что книги Мамина-Сибиряка помогли ему глубже полюбить русский народ и русский язык. С. Елпатьевский, врач и писатель, близкий Чехову, лечивший Толстого, писал, что Мамин-Сибиряк выявил то новое, что забрезжило на Урале после отмены крепостного права и появления капитализма, – духовную и бытовую эволюцию, пережитую Уралом вместе со всей Россией, возникновение новых типов и нового уклада жизни.

В книге «Развитие капитализма в России» В. И. Ленин писал о Мамине-Сибиряке: «В произведениях этого писателя рельефно выступает особый быт Урала, близкий к дореформенному, с бесправием, темнотой и приниженностью привязанного к заводам населения, с „добросовестным ребяческим развратом“ „господ“, с отсутствием того среднего слоя людей (разночинцев, интеллигенции), который так характерен для капиталистического развития всех стран, не исключая и России». [1]

Газета «Правда» 3 ноября 1912 года, отдавая дань уважения скончавшемуся писателю, высоко оценивала его литературное наследие: «Умер талантливый, сердечный писатель, под пером которого оживали страницы прошлого». И далее, противопоставляя реалистическое направление творчества Мамина-Сибиряка главенствовавшему в ту пору модернистскому, продолжала: «Нарождается новый читатель и новый критик, которые с уважением поставят твое имя на то место, которое ты заслужил в истории русской общественности».

Таким образом, передовая мысль того времени уже тогда высоко оценивала творчество Мамина-Сибиряка и верно определила его место в литературе и идеологии.

Роман «Приваловские миллионы» впервые был опубликован в 1883 году в демократическом журнале «Дело». Чтобы глубже понять и оценить художественное и социальное достоинство романа, следует обратиться к житейской и творческой биографии писателя.

Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк родился 25 октября 1852 года.

«Мое детство прошло в далекой глуши Уральских гор, захватив последние годы сурового крепостного режима, окрашенного специально заводской жестокостью», – вспоминал писатель.

Его отец, Наркис Матвеевич, окончивший Пермскую духовную семинарию, женился на дочери дьякона Анне Семеновне Степановой. Сначала они поселились в селе Егва неподалеку от Кудымкара, но через короткое время переехали в небольшой рабочий поселок Висимо-Шайтанск на Среднем Урале, где Наркис Матвеевич получил церковный приход.

Заводской поселок Висимо-Шайтанск, расположенный в сорока верстах от Нижнего Тагила, стоял на самом водоразделе Европы и Азии Возникший в 1741 году, он принадлежал Демидову Полуторатысячное население было занято в цехах металлургического завода, на горных работах, перевозках металла, сырья. Здесь Мамины прожили двадцать пять лет, тут родились у них четверо детей – Николай, Дмитрий, Владимир, Елизавета.

Супруги Мамины, при скромном достатке, почти равном среднему заработку рабочих завода у Демидова, жили дружно и счастливо Наркис Матвеевич заметно выделялся среди других священнослужителей образованностью, широтой взглядов, искренним желанием облегчить нужды своих прихожан, стремлением просветить народ. Он сумел привить жене любовь к знаниям, литературе. Они следили за текущей передовой мыслью того времени, читали демократические журналы «Современник», «Дело». В домашней библиотеке стояли томики многих русских писателей: Гоголя, Карамзина, Пушкина, Жуковского, Загоскина, Бестужева-Марлинского, Кольцова, Некрасова, Крылова, Гончарова… Отец писателя организовал в поселке школу, где супруги безвозмездно учили детей заводских рабочих. При школе они создали небольшую библиотеку. «Отец, конечно, знал свой приход, особенно горе и бедность своей паствы. В нашем доме, как в центре, сосредоточивались все беды, напасти и страдания», – вспоминал писатель.

Картины заводской жизни, тяжкого труда, бедности и нищеты населения, лишенного каких-либо прав, да вдобавок ко всему находившегося под неусыпным наблюдением надзирателей, с ранних лет запечатлелись в душе маленького Дмитрия.

Его товарищами, с которыми он проводил время в играх, на рыбалке, в тайге, были дети мастерового люда. С ними он сидел за одним столом в школе отца. Мамины надеялись дать детям гимназическое образование, но увы… Оплатить обучение двух старших сыновей им оказалось не по средствам. Пришлось смириться, отдать Николая и Дмитрия в Екатеринбургское духовное училище, где они, как дети священника, могли учиться бесплатно. Наркис Матвеевич и Анна Семеновна тяжело переживали это.

Два года пребывания в духовном училище оставили у Дмитрия тяжкие воспоминания Он столкнулся с самыми темными сторонами бурсацкой жизни: грубостью, кулачными расправами, голодовкой Царили схоластика и зубрежка. Екатеринбургское училище, по признанию Мамина-Сибиряка, не дало ничего его уму, в течение двух Лет он не прочитал ни единой светской книги.

Шестнадцати лет Дмитрий Наркисович поступил в Пермскую духовную семинарию, где пробыл четыре года.

Режим в семинарии отличался от атмосферы духовного училища. Сюда проникали передовые идейные веяния того времени. Властителем дум семинаристов был Д. Писарев. Стали доступными книги материалистического направления. Появились товарищи, которые, как и он, серьезно задумывались над выбором пути, о необходимости найти свое место в жизни. К семинарским годам относятся первые литературные опыты будущего писателя.

В августе 1872 года Мамин поступил в Медико-хирургическую академию в Петербурге. Через четыре года он перешел на юридический факультет университета. В столице недавний семинарист оказался в гуще идейных исканий тогдашнего молодого поколения. Семидесятые годы, отмеченные нарастанием революционно-освободительного движения, направленного на борьбу с самодержавием, захватили его полностью. Он стал свидетелем крупнейших политических событий, процессов над молодыми революционерами, среди которых были и его товарищи по академии, проводившие революционную пропаганду среди крестьян и рабочих.

Жизнь в Петербурге сложилась для Мамина чрезвычайно тяжело. Мать и отец бедствовали сами и не могли оказать ему существенной помощи, он нередко вынужден был голодать, не всегда успевал вносить плату за обучение. Это побудило Мамина, в ущерб занятиям, взяться за репортерство. Следующим шагом стала литературная работа для небольших расхожих журнальчиков. Мамин опубликовал, не подписываясь, несколько рассказов, невысоких по художественным достоинствам, но любопытных попытками отразить свои уральские наблюдения. В «Журнале русских переводных романов и путешествий», а затем и отдельной книгой с заманчивым названием «В водовороте страстей» появился объемистый роман, подписанный псевдонимом – Е. Томский. Это было крайне мелодраматическое сочинение, в котором описывалась жизнь заводских людей, явно рассчитанное на нетребовательного читателя, созданное ради заработка. Первые публикации «безымянного периода» были пробой сил начинающего литератора. Мамин не боялся признаться, что все это было написано на скорую руку ради денег, лишь бы угодить заказчикам-издателям чисто коммерческих дешевых изданий. Но и эти мизерные заработки не могли спасти молодого писателя от нищеты и голода.

Источник