Понтий Пилат Часть 3 Поэтическая версия ММ
«. Получив ответ ,что это Вар-равван, прокуратор сказал : — Очень хорошо, — и велел секретарю тут же занести это
в протокол, сжал в руке поднятую секретарём с песка пряжку и торжественно сказал : «-Пора ! »
Тут все присутствующие тронулись вниз по широкой мраморной лестнице меж стен роз, источающих одуряющий аромат..
М. Булгаков «Мастер и Маргарита»
-«Пора. » _
Диск солнца в небо врос.
Испариной густою,
невыносимый запах роз
окатит дурнотою..
Бездвижен воздуха расплав,
завис, слоясь пластами.
Метет по мрамору пола,
метет, под скрип сандалий…
Скрежещет ржаво шум в ушах,
скребёт по перепонкам,
все звуки мира вмявши в шарк
шатания походки.
Зрачком расширенным нашарь,
в багровой полуслепи,
необратимо-первый шаг
в обрушенное лестниц.
Пройди ступеней-сколов крен,
резьбу перилл хватая,
и, на мгновение,прозрей : —
(МГНОВЕНИЯ НЕ СТАЛО !)*
. Шёл в грядущие ипостаси ты,
шагом сбившимся повторив,
девяносто секунд предательства,
перекрученных в лабиринт.
. Скрошатся Рима статуи
очередным резцом.
Только твоё останется
гипсовое лицо.
— «Вот и пришло бессмертие . »*
— полое как озноб,
мёрзлое, онемелое,
гипсовой белизной.
*Пилат вторично ощущает нахлынь захолоди бессмертия – той самой захолоди,
которую он ощутил,приняв решение о казни.Пауза в полторы минуты.Девяносто секунд предательства. Те же девяносто секунд будут выдержаны им на помосте, — пауза перед произнесением имени : — «Вар-рав-ван…».
«Итак, Пилат поднялся на помост, сжимая в кулаке ненужную пряжку и щурясь. Щурился прокуратор не от того, что солнце жгло ему глаза, нет! Он не хотел почему-то видеть группу осужденных, которых, как он это прекрасно знал, сейчас вслед за ним возводят на помост.»
« … Тогда Пилат набрал, сколько мог, горячего воздуха в грудь и закричал, и сорванный его голос понесло над тысячами голов:
— Именем кесаря императора!»
М. Булгаков «Мастер и Маргарита»
Глоток по лёгким –
как ожег.
Уткнувши
в солнце лоб,
шагнул
в безвременья прыжок,*
и голос
понесло:
— Именем кесаря императора!
В уха мембрану,
продравшись по ране свежей,
рубленным выкриком,
в череп винтом вбуравилось: —
-« Да здравствует кесарь!»
Он не смотрел на тот помост –
помост смотрел в упор.
Промозгло, воспаленный мозг
высачивался из пор…
_ Дисмас, Гестас, Вар-равван
и Га-Ноцри,
должны быть распяты сегодня,
но
в честь праздника Пасхи,
один из виновных…
( ВСЁ! …
ПРОКЛЯТЫЙ ГОРОД
ИЗДОХ ТИШИНОЙ. )
Он слышал как шел тиши вал,
дыханья сбивши гребнем…
Мир перестал существовать,
чтоб через миг – воскреснуть.
Нарывом
вспухла голова,
«Р» —
раскатавши в глотке, —
( ВСЁ! …
ИМЯ! …
ИМЯ! …) –
Вар-равван!
Свод зазвенел
и – лопнул!
«И какая –то, совсем нелепая среди них о каком-то долженствующем ,
непременно быть — и с кем?! — бессмертии, причем бессмертье почему то
вызвало нестерпимую тоску».
М. Булгаков «Мастер и Маргарита»
*
…За помостом их уже не видно.
Ты слегка приподнимаешь лоб.
Воздух жмет, звеняще-обездвижен,
словно загустевшее стекло.
В воздуха твердеющем расплаве,
в длинноте растянутых секунд,
мир застыл в полуденном коллапсе,
погружаясь в смертную тоску…
В мареве клубящегося зноя,
угасает мертво скрип телег…
— На жаре, просквоженный ознобом,
ты залит в безвременья стекле!
Только оказавшись за помостом,
приподнимешь воспаленный лоб.
«Мог бы. мог бы. » — пульсом бьет по мозгу
безвозвратность выброшенных слов!
*Оглушен своими же словами,
с полой болью в треснувшем виске,
ты несешь _
к ознобу котлована _
груз бессмертья в каждом позвонке.*
Оглушен своими же словами,
пряжку сжав в мертвеющей горсти,
ты несешь к ознобу котлована
груз бессмертья сквозь веков настил.
Котлован безвременья — в Части Шестой. Глава «Прощение Пилата».
«Пилат повернулся и пошел по помосту назад к ступеням, не глядя ни на что, кроме разноцветных шашек настила под ногами, чтобы не оступиться / … / Лишь оказавшись за помостом, в тылу его, Пилат открыл глаза, зная, что теперь он в безопасности – осужденных он видеть уже не мог. »
М.Булгаков «Мастер и Маргарита»
Ни вправо, ни влево,
закрыв глаза,
нес шеей
огромный груз.
Лавиной замедленной
наползал
повозок
скрипучий хруст …
Как суть христианства,
убог и нищь,
был свален,
невыносим,
крестов и веревок
на стругань днищ
голгофовый
реквизит.
Клубилось пространство,
прокалено
в клокочущий
жара бас.
Дорога,
скрежещущей белизной,
хрустела
песком в зубах…
Чеканную пряжку
зажав в горсти,
смял
до синевы ногтей.
А солнце –
доползши до десяти –
сдирало
с предметов тень…
… И вглубь повозок, что клубили пыль,
лепясь ужимок жутковатым тестом,
глядел единый, свальный лик толпы,
отмеченный печатью вырожденья.
А в босховскую похоть большинства,*
терновником корявым изувечен,
глядел наивный профиль божества,
не усомнившись в сути человечьей…
*(Иероним Босх — «Несение креста»)
..Не надышишься этим воздухом,
до сих пор в нем висит окалина.
На глаза мне свисают волосы —
занавесили зренье — Каином.
Возжелавший чего-то лишнего,
братом не был мне, и не каюсь я.
Нет ни дальнего.Нет ни ближнего.
Лишь насилье — непререкаемо.
( Вставная глава «Страх» ) Прямого отношения к роману не имеет.
Тема: пока происходят события в Иудее, в Риме император беседует с философом-стоиком…
— Скажи, философ,
тебе не кажется, —
величье тоже
имеет качество?
Надел котурны
двойной подошвы,
и тоги
яркий пурпур героя,
а мне,
актёришка, —
вот подонок! –
«Великий», Цезарь,
не значит –
«рослый».
Что с ним стало,
пусть ржут Пегасы,
в стойлах
под диктатур хлыстом,
пеной мокрою
изрыгая
дифирамбов
сплошной восторг!
И вот, философ,
за две тысячи лет
до «венского мудреца»,*
дошел я,
своим умом исключительно,
что страсть к насилью
грызет сердца,
сильнее неги
страсти к зачатью!*
… Страх, накипью пота,
вскипал из пор,
стыл,
стёкши на позвонки,
со лба,
по надбровьям,
к глазницам полз,
отбеливая
глаз зрачки…
Он, кожею века,
от тика жухл,
морщин
собирая складь…
— Ты знаешь,
философ, какую жуть
вмещает
понятье «власть»?!
Величье –
не статуи пьедестал _
глаз судорожный
параксизм! –
И каждый –
из ста, —
прикажи! –
«ложь» предаст,
в «правду» перекосив.
Ни ложе,
опоенное вином,
ни лир
дребезжащих ныть, —
ничто,
с той величья величиной, —
любого, —
и всех — винить!
… Смотри, как ослепли особняки
под бельмами кататракт,
в их окнах, зашторенных и глухих,
застыл безъязыкий страх.
Им снится, отзвучием тюрьм и плах,
всё ближе, сквозь шум в ушах,
бьет эхом, вглубь сумрачных анфилад,
кентурии смертный шаг!
В воск мозга впечатан,
невыносим,
пульсирует тиком век,
чтоб ванны багровостью замесить
из только что вскрытых вен…
— Ты думаешь я – ненавидим?
_ Плебс
Империи Римской всей,
выл: «Хлеба и зрелищ!».
Я дал им хлеб.
Я — отпер им Колизей!
Мой образ внимают
и зрят миллионы,
пусть я низкоросл
и хриплоголос, —
ногами –
колоннами легионов, _
вселенную
выгромоздил колосс!
За сотую часть
твоей болтовни
положено
колесо!
— Ты стоик, философ.
Ты расчленил
дух с плотью,
и с явью сон.
Не до философствующих потуг,
в невнятице зыбких слов.
— Посмотрим, что есть абсолютный дух,
когда расчленяют плоть!
Источник
Все присутствующие отправились вниз по широкой мраморной лестнице меж стен роз
Никогда не разговаривайте с неизвестными[2]
В час жаркого весеннего заката[3] на Патриарших прудах[4] появилось двое граждан. Первый из них – приблизительно сорокалетний, одетый в серенькую летнюю пару, – был маленького роста, темноволос, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а аккуратно выбритое лицо его украшали сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе. Второй – плечистый, рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке – был в ковбойке, жеваных белых брюках и черных тапочках.
Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз,[5] редактор толстого художественного журнала и председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой Массолит,[6] а молодой спутник его – поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный.[7]
Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью «Пиво и воды».
Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице, не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо, – никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея.
– Дайте нарзану, – попросил Берлиоз.
– Нарзану нету, – ответила женщина в будочке и почему-то обиделась.
– Пиво есть? – сиплым голосом осведомился Бездомный.
– Пиво привезут к вечеру, – ответила женщина.
– А что есть? – спросил Берлиоз.
– Абрикосовая, только теплая, – сказала женщина.
– Ну, давайте, давайте, давайте.
Абрикосовая дала обильную желтую пену, и в воздухе запахло парикмахерской. Напившись, литераторы немедленно начали икать, расплатились и уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной.
Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного Берлиоза. Он внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье куда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем. Кроме того, Берлиоза охватил необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки.
Берлиоз тоскливо оглянулся, не понимая, что его напугало. Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: «Что это со мной? Этого никогда не было… сердце шалит… я переутомился… Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск…»
И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок… Гражданин ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошу заметить, глумливая.
Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык. Еще более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: «Этого не может быть. »
Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражданин, не касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо.
Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза. А когда он их открыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца.
– Фу ты черт! – воскликнул редактор. – Ты знаешь, Иван, у меня сейчас едва удар от жары не сделался! Даже что-то вроде галлюцинации было… – он попытался усмехнуться, но в глазах его еще прыгала тревога, и руки дрожали. Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и, произнеся довольно бодро: «Ну-с, итак…» – повел речь, прерванную питьем абрикосовой.
Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе. Дело в том, что редактор заказал поэту для очередной книжки журнала большую антирелигиозную поэму.[8] Эту поэму Иван Николаевич сочинил, и в очень короткий срок, но, к сожалению, ею редактора нисколько не удовлетворил. Очертил Бездомный главное действующее лицо своей поэмы, то есть Иисуса, очень черными красками, и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению редактора, писать заново. И вот теперь редактор читал поэту нечто вроде лекции об Иисусе, с тем чтобы подчеркнуть основную ошибку поэта.
Трудно сказать, что именно подвело Ивана Николаевича – изобразительная ли сила его таланта или полное незнакомство с вопросом, по которому он писал, – но Иисус у него получился, ну, совершенно живой, некогда существовавший Иисус, только, правда, снабженный всеми отрицательными чертами Иисус.
Берлиоз же хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем – простые выдумки, самый обыкновенный миф.
Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень умело указывал в своей речи на древних историков, например, на знаменитого Филона Александрийского,[9] на блестяще образованного Иосифа Флавия,[10] никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса. Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович сообщил поэту, между прочим, и о том, что то место в пятнадцатой книге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых «Анналов», где говорится о казни Иисуса, – есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка.[11]
Поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось новостью, внимательно слушал Михаила Александровича, уставив на него свои бойкие зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом ругая абрикосовую воду.
– Нет ни одной восточной религии, – говорил Берлиоз, – в которой, как правило, непорочная дева не произвела бы на свет бога. И христиане, не выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самом деле никогда не было в живых. Вот на это-то и нужно сделать главный упор…
Высокий тенор Берлиоза разносился в пустынной аллее, и по мере того, как Михаил Александрович забирался в дебри, в которые может забираться, не рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек, – поэт узнавал все больше и больше интересного и полезного и про египетского Озириса, благостного бога и сына Неба и Земли,[12] и про финикийского бога Фаммуза,[13] и про Мардука,[14] и даже про менее известного грозного бога Вицлипуцли, которого весьма почитали некогда ацтеки в Мексике.[15]
И вот как раз в то время, когда Михаил Александрович рассказывал поэту о том, как ацтеки лепили из теста фигурку Вицлипуцли, в аллее показался первый человек.
Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно, разные учреждения представили свои сводки с описанием этого человека. Сличение их не может не вызвать изумления. Так, в первой из них сказано, что человек этот был маленького роста, зубы имел золотые и хромал на правую ногу. Во второй – что человек был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал на левую ногу. Третья лаконически сообщает, что особых примет у человека не было.
Эпиграф – из 1-й части «Фауста» Гете (сцена «Рабочая комната Фауста»), соответствует следующему месту в оригинале: // …wen bist du denn? // Ein Teil von jener Kraft, // die stets das Böse will und stets das Gute schafft. // Он связан с философской проблемой зла как функции добра (см. B a z z a r e l l i E. Invito alla letturo di Bulgakov. Milano, 1976. P. 141); причем Булгаков в интерпретации этой проблемы не только опирается на Гете, но и полемизирует с ним. Устойчивый интерес к творчеству Гете, к «Фаусту» и к его музыкально-театральному воплощению в опере Ш. Гуно характерен для всего творческого пути Булгакова, особенно для его трех романов.
Никогда не разговаривайте с неизвестными. – Название гл. 1 выражает «житейскую мудрость» обывателя эпохи шпиономании и разоблачения «врагов народа». Подобные афоризмы, разбросанные в тексте, – маски автора, делающие его как бы представителем той самой «толпы», которую он изображает.
В час жаркого весеннего заката… – Действие романа о Мастере продолжается немногим более трех суток: от заката в какую-то майскую среду до полной темноты в ночь с субботы на воскресенье, причем по смыслу видно, что это воскресенье является началом православной Пасхи. Эти трое суток расписаны скрупулезно точно. Однако невозможно отождествить это романное время с историческим: в период между 1917 и 1940 гг. самая поздняя Пасха приходилась на 5 мая (в 1929 г.), а в этом случае события на Патриарших прудах должны были бы происходить 1 мая, что совершенно исключено по всем другим условиям действия. Если для определения времени действия обратиться к некоторым материальным фактам и событиям, описанным в романе, то легко убедиться, что в отношении времени действие этого романа амбивалентно: автор намеренно совмещает разновременные факты – так, еще не взорван храм Христа Спасителя (1931 г.), но уже введены паспорта (1932 г.), ходят троллейбусы (1934 г.), отменены продуктовые карточки (1935 г.) и вместе с тем еще функционируют торгсины и т. п.
Патриаршие пруды – Пионерские. В древности это место называлось Козье Болото (след остался в названиях Козихинских пер.); в XVII в. здесь была слобода, принадлежавшая патриарху Филарету, – отсюда и название трех прудов (ср. Трехпрудный пер.), из которых в настоящее время остался лишь один. Таким образом, в самой топонимике сочетаются темы Господа и дьявола (Патриаршие пруды – Козье Болото). // С 1918 г. шло массовое переименование городов, улиц и т. п. К 1972 г. в Москве сохранилось только 693 названия из 1344, указанных в путеводителе 1912 г. Это было стирание памяти о прошлом. Для позиции Булгакова и стиля его книги существенно использование старых названий. Эти старые названия приводятся с указанием новых замен, хотя после 1987 г. некоторые из них восстановлены.
Берлиоз. – В образе Берлиоза находят сходство с такими видными деятелями тех лет, как глава РАПП’а и редактор журн. «На посту» Л. Л. Авербах, редактор журн. «Красная новь» Ф. Ф. Раскольников, проф. Рейснер, редактор театральных журналов В. И. Блюм, Д. Бедный и др. Перечень этот можно дополнить фигурой «наркомпроса» А. В. Луначарского (ср. его диспут с митрополитом Введенским и беседу Берлиоза с Бездомным) и другими идеологами того времени. Недаром, подобно Иисусу Христу, Берлиоз имеет двенадцать апостолов-заместителей, членов правления Массолита, которые ожидают его появления к своего рода «вечере» у «Грибоедова». Тема Христа и дьявола вводится также и фамилией, напоминающей о французском композиторе-романтике Гекторе Берлиозе, авторе «Фантастической симфонии» (1830), с ее «Шествием на казнь» и «Адским шабашем» (названия второй и третьей частей симфонии) (см. Г а с п а р о в Б. Из наблюдений над мотивной структурой романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Даугава. 1988. № 10–12; 1989. № 1). Вместе с тем в образе Берлиоза подчеркивается духовная пустота и поверхностная образованность присяжного казенного атеиста, даже не имевшего времени и не умевшего задуматься над «необыкновенными» (т. е. небанальными) «явлениями» бытия.
Массолит. – Сокращения всякого рода (аббревиатуры) были в большой моде в 1914–1940 гг., – это была своеобразная «болезнь языка». Слово Массолит, придуманное Булгаковым, стоит в одном ряду с такими реальными аббревиатурами, как ВАПП или МАПП (Всесоюзная и Московская ассоциации пролетарских писателей), МОДПИК (Московское общество драматических писателей и композиторов) и Масткомдрам (Мастерская коммунистической драматургии) и т. п.
Бездомный. – Иван Николаевич Понырев, пишущий «чудовищные» стихи под псевдонимом Бездомный (в ранних редакциях – Антоша Безродный, Иванушка Попов, Иванушка Безродный), типичен для эпохи, как и его псевдоним, образованный по популярному идеологическому шаблону: Максим Горький (Алексей Пешков), Демьян Бедный (Ефим Придворов), Голодный (Эпштейн), Беспощадный (Иванов), Приблудный (Овчаренко) и т. п. В нем видят черты многих лиц: Д. Бедного, Безыменского, Ив. Ив. Старцева и др. Но духовная эволюция этого героя совсем необычна и напоминает судьбу другого булгаковского персонажа – поэта Ивана Русакова из «Белой гвардии».
…антирелигиозную поэму. – Антирелигиозные поэмы, стихи, карикатуры и т. п. имели тогда и позже широчайшее распространение. Видное место в литературе этого рода занимала продукция Д. Бедного, опубликовавшего в 1925 г. свой «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна», написанный, по утверждению автора, в «страстную седмицу». Такое приурочение подобных вещей к религиозным праздникам было обычным приемом антирелигиозной пропаганды. Именно к наступающей Пасхе и заказал Берлиоз поэму Бездомному. Бездомный дал в поэме отрицательный портрет Иисуса Христа, как и Д. Бедный: «лгун, пьяница, бабник» (Б е д н ы й Д. Полн. собр. соч. Т. VIII. М.; Л., 1926. С. 232).
Филон Александрийский – философ и религиозный мыслитель (ок. 25 до н. э. – ок. 50 н. э.). Оказал большое влияние на последующее богословие своим учением о логосе.
Иосиф Флавий (37 – после 100) – автор книг «Иудейская война», «Иудейские древности», «Жизнь». По невежеству или сознательно, Берлиоз говорит неправду: в «Иудейских древностях» упомянут Христос, хотя упоминание это настолько выдержано в духе христианской ортодоксии, что это обстоятельство, казалось, позволяло считать это место позднейшей вставкой. Однако в арабском тексте «Всемирной хроники» епископа Агапия этот текст сохранился в другом варианте, позволяющем признать за ним авторство И. Флавия. По мнению Б. В. Соколова (коммент. в кн.: Б у л г а к о в М. Мастер и Маргарита. Л.: Высшая школа, 1989), Булгакову был известен этот вариант, другие исследователи (М. Иованович) это отвергают.
Тацит. – Утверждение Берлиоза, будто упоминание Христа у римского историка Корнелия Тацита (ок. 55 – после 117) является позднейшей вставкой, было шаблонным приемом атеистической пропаганды (так наз. «гиперкритикой»). Современная историческая наука не придерживается этой версии.
Озирис (е г и п. Усир) – сын бога земли Геба, брат и муж Изиды, отец Гора; бог производительных сил природы и царь загробного мира; олицетворяет добро и свет; убит злым богом Сетом, воскрешен Изидой или Гором.
Фаммуз (е в р. Тамуз) – бог плодородия у народов Передней Азии, возлюбленный и супруг богини Инанны; полгода проводит под землей.
Мардук – главное божество вавилонского пантеона; бог врачевания, растительности и воды.
Вицлипуцли (прав. Уицилопочтли) – «калибри-левша», верховное божество ацтеков; ему приносились человеческие жертвы.
Источник